Заветная полка оказалась пуста – не иначе, предусмотрительная жена перепрятала заначку. Наивная… В среднем, запертом ящике стола, там же где ордена и медали дожидалась своего часа миниатюрная бутылочка армянского коньяка – давний подарок Сарояна. Налив благородный напиток в пузатую старую рюмку, Кожухов залпом сглотнул, наслаждаясь спасительным, мутным теплом. Он надеялся, что уснет, и дурные мысли отложатся на утро нового дня. К сожалению коньяка не хватило, алкоголь оглушил Кожухова, но оставил сознание ясным. Скрипучие ходики пробили десять. Жена все не возвращалась, дочь тоже, сын заперся у себя и назло отцу крутил записи толстого хриплого негра с еврейской фамилией. На всякий случай – бывают же чудеса – Кожухов тщательно осмотрел все три ящика стола. В первом, в бумагах оказалась неожиданная заначка в десять свернутых трубкой бумажек. Во втором, увы, не было ничего интересного. В третьем, за трофейными золотыми часами, губной гармошкой и сломанным фотоаппаратом, до которого никак не доходили руки, обнаружилась маленькая и тусклая, армейская по виду фляжка, в которой что-то тяжело булькало. С усилием отвинтив крышечку, Кожухов ощутил смутно знакомый, сложный и резкий запах. Сто фронтовых грамм. И судя по аромату, спирт из этой микстуры точно не выветрился. Не задумываясь, Кожухов одним долгим глотком опустошил фляжку, зажевал мерзкий вкус ломтиком лимона, опустился в любимое кресло и медленно закрыл глаза.
…Он сидел в кабине легкого «МиГа», до отказа отжав рычаг. Стылый воздух врывался сквозь дырку в стекле кабины, мотор чихал, масло кончилось. Царапина на щеке больно ныла, ноги затекли, голова кружилась от яростного куража битвы. Впереди были враги – простые и ясные, немцы, фашисты. В облака изо всех сил улепетывал на простреленных крыльях перепуганный «фокке-вульф». И знакомый, картавый голос Илюхи Плоткина надрывался в наушниках:
– Стреляй! Стреляй, Андреич! Уйдет ведь фриц!!!
Тряпочная сказка
Платье было великолепно. Белоснежное, новенькое, «с иголочки», с пышной юбкой, украшенной брабантскими кружевами, с тугим лифом, расшитым золотом, с ажурными рукавами. Ничего прекраснее просто нельзя было вообразить. Немножко чванясь, платье думало про себя, что и принцесса, пожалуй, не постеснялась бы пойти к алтарю в таком наряде. Оно висело в огромном, пахнущем нафталином шкафу, между траурным роброном черного атласа и лиловой кокетливой амазонкой. Позади были примерки, возня портних, иголочки и булавочки, счастливый смех милой невесты и восторги её подруг. Сегодня утром, только лишь рассветет, платье достанут из шкафа и впервые наденут по-настоящему. Они поедут венчаться в собор Сен-Жерве, через весь Париж. Будет музыка и цветы и горсти белого риса – только бы не испачкаться! А потом – бал, чудный бал…
– Зря мечтаешь! – фыркнул черный роброн и насмешливо колыхнул юбкой. – Свадебные наряды как бабочки – утром надел, вечером снял. И больше оно никому не нужно. Тебя отнесут на чердак, дорогуша, на пыльный гадкий чердак. И голодные крысы вмиг объедят всю твою красоту, и кружева и золото. Останется только тряпка, да тряпка! Так и знай!!
– Фи, как некуртуазно! – брезгливо дернула плечиком амазонка. – И не стыдно пугать новенькое! Его ещё могут перекрасить в милый цвет, хотя бы бедра испуганной нимфы или пепла увядшей розы. Или пустить на подушки в гостиной – белые пуфики это так стильно!
– Может оно и к лучшему, – пробурчал из глубины ветхий синий капот. – Чем дряхлеть потихоньку на вешалке, пугаться детей и моли, дрожать из-за каждого пятнышка – раз и съели.
– Как вам не стыдно! – вмешалось, наконец, величавое бальное платье, отделанное жемчугами. – Что за низкие вкусы, что за вульгарные манеры – можно подумать мы живем не у светской дамы самого высокого происхождения, а в дешевом гардеробе певички из Фоли-Бержер! Прекратите немедленно!
Свадебное платье так и обвисло. Вся радость испарилась, красота померкла, даже вышивка золотом потускнела. Представились крысы – оно видело их у портнихи – мерзкие крысы с усатыми мордочками и скверными, голыми хвостами, шлепающими по половицам. Вот они, цепляясь проворными лапками, поднимаются по подолу, въедаются в кружева, перегрызают нити… Платье ахнуло и промолчало до самого рассвета, не слушая увещеваний.
Едва солнце наполнило комнату, двери шкафа с грохотом распахнулись. Свадебное платье грубо сорвали с вешалки, вытащили наружу и стали топтать ногами, не жалея ни вышивок ни кружев. Красавица невеста визжала, что никогда не любила этого оборванца, пусть господь пошлет ему импотенцию, чуму и холеру, пусть у него выпадут все зубы и останется лишь один – для боли, пусть очередь его кредиторов протянется от бульвара Капуцинок до Сен-Жермен и у каждого в руке будет большая палка! Дружным хором причитали мать и сестры покинутой, бранился отец, рыдали слуги. Казалось, хаос продлится вечно. Наконец невесту успокоили и увели обедать, а опозоренный наряд затолкали в шкаф, чтобы вечером снова безжалостно вытащить.
Кое-как свернутое его понесли вверх, по узкой и темной лестнице. Зловеще скрипнула дверь, запахло пылью и плесенью. Платье бросили на старинный резной стул с вытертым сиденьем, не позаботившись даже поднять с пола белый подол. Скрежетнул засов. Всё.
Платье не умело плакать, и не в силах было сопротивляться. Что оно может – ломать рукава, шуршать бантами, волноваться легкими кружевами? Судьба его решена, жизнь кончена. Оставалось дождаться крыс. Часы тянулись томительно долго, с улицы доносился шум экипажей, крики разносчиков, перебранка прислуги. Наконец, настал вечер. Загорелись тусклые фонари, заспешили в театры нарядные дамы и прифранченные кавалеры. Подумать только – бал бы уже начался… А оно прозябает здесь, среди старой мебели, рухляди и тряпья.
– Что, не нравится? – раздался пронзительный голосок.
Ах! Крыса! Перепуганное платье изо всех сил скомкалось на стуле, подобрав повыше юбки и кружева.
– Время уносит все; длинный ряд годов умеет менять и имя, и наружность, и характер, и судьбу, как говаривал старик Платон. Вы, случайно, не читали Платона? А я вот, знаете ли, водил близкое знакомство – корешок переплета, правда, был жестковат…
Читать платье не умело, и разговаривать не хотело. Но философствующему крысу это не помешало – устроившись поудобней на расшитой подушке для ног, он продолжил вещать, в задумчивости покусывая собственный хвост.
– Кажется, я нашел достойного собеседника. Платон мне друг, но и истина порой обходится не дороже сырной корочки в сытый день. Да не пугайтесь так, не дрожите вашими глупыми бантами! Пока мне интересно беседовать, никто вас не съест, даже лапкой не тронет!
Страх ослаб, а затем и совсем исчез. Под неумолчный писк серого ценителя античной мудрости платье тихонечко задремало. Так и пошло – дни тянулись за днями, недели за неделями, на чердаке становилось то теплее, то холоднее, изредка с чердака капало и тогда прибегали служанки с тазами, иногда снизу заносили очередную ненужную рухлядь. Однажды платье увидело и вредный черный роброн, но разговаривать с ним не стало. Время шло, крыс старел, толстел и хромал, потом его место занял столь же просветленный сын, затем внук – тот любил поваляться на пыльном кружеве, декламируя волнительные рондели…
А потом появились поденщицы в белых косынках и аккуратных передниках. Окна раскрыли настежь, старые вещи стали вытаскивать прочь – дом продали, рухлядь отправили на помойку. К пыльной ткани несчастного платья впервые за много лет прикоснулись теплые руки.
– Мари, Жанетт, поглядите какая прелесть! И оно ведь никому не нужно, правда? Позвольте, я его заберу!
Платье бережно упаковали в серый мешок и понесли по улице. Новый дом оказался куда скромнее – в шкафу вместо бархата и атласа тихо висели льняные юбки, шерсть и сукно. Благородный наряд вызвал у них совершенно детский восторг и платье приободрилось. Его долго стирали в трех водах, срезали пышные банты и половину кружев, заузили юбки и немного расставили корсаж. А затем, затем…
Маленькая церковь в предместье, конечно, не шла ни в какое сравнение с роскошью Сен-Жерве. Но все же это была настоящая свадьба! Горели свечи, пели мальчики, кюре читал положенные молитвы и рядом с платьем красовался восхитительный черный костюм. А потом на ступеньках подружки осыпали невесту и жениха розовыми лепестками. И вечером они танцевали в кафе, кружились без остановки, задевая юбками мокрый пол. А ночью, осторожно расстегнутое, оно упало на пол рядом с черным костюмом – вот что такое счастье!
Платье думало, что на этом его судьба завершилась. Но вышло совсем по-другому. Его аккуратно отчистили, сложили в сундук, напичкав мешочками с нафталином. А затем стали доставать каждый год, в день свадьбы. Когда хозяйка Фантина ждала ребенка, она только раскладывала его на постели и улыбалась, когда беременность завершалась – наряжалась и целый вечер танцевала с мужем на кухне. Она любила своего Жана и свадебное платье тоже любила. И хозяйским дочерям нравилось разглядывать золотое шитьё, гладить банты и кружева, а когда мама не видит – примерять на себя чудный наряд. Наконец, старшая из них, Адель, выросла – и в один прекрасный день платье снова взялись перекраивать, ушивать и удлинять.
